Взросление — это ужасно и неизбежно. А от осознания того, что оно неминуемо, взросление становится еще более ужасным.
Примроуз не планировала взрослеть так быстро. Еще совсем недавно, когда недалекое детство было не таким жестоким, птицы, залетавшие на территорию поместья, вырастали размером с собаку, а ее обучением занимались специально обученные люди (порой из числа родни), мир был полон ярких красок и почти беспечного существования, но вот подошел срок — и на горизонте маячит сиятельная перспектива отправиться в Хогвартс. Это престижно, это нужно, это просто необходимо, но все вышеперечисленное ни коим образом не утешает девочку. Порой ей хотелось поскорее избавиться от чрезмерной опеки родственников, выпорхнуть из родительского гнезда, оставив поместье за спиной, где ее, как принцессу в башне, заточили на добрые одиннадцать лет, пока в эту башню не явилось спасение в виде совы с письмом. Казалось бы, живи да радуйся, но нет, для маленькой Бёрк мир стал сер.
Обычно после такого наступает великое девичье горе, которое в романах щедро приправляется причитаниями, истериками и слезами высшей пробы, но Роуз решила, что это как-то не в ее стиле. Она слабо представляла себя не то, что всю в слезах, но даже в слезах по пояс. Поэтому стадию рыдания девочка благополучно миновала, не распыляясь на такие глупости. И ведь надо же, как в условиях стресса можешь пересмотреть свои взгляды: всего одно предупреждение —  и ты уже любишь отчий дом до фанатизма. (Утрирую, здесь чувства не столь бурные, но уезжать все равно грустно).
Но ведь маленьким девочкам со своими большими несчастиями надо куда-то идти, не так ли? И уж явно не к тем людям, которые твоих переживаний не понимают, наоборот — они так давно ждали того, что приводит тебя в состояние благоговейного ужаса, что просто диву даешься: хоть кто-нибудь в этом доме понимает весь трагизм ситуации? В этом плане Примроуз повезло: такой человек был. Хоть и один, но ведь это всяко лучше, чем вообще никого.
И поэтому Роуз целеустремленно направлялась по длинным коридорам, держа в голове точный маршрут. С непривычки в доме легко заблудиться: переходы петляют, удивляют внезапными поворотами, в итоге можно прийти вообще не туда, куда задумывал, но жителям ориентироваться было значительно проще. Покои дяди Катберта располагались в дальней части дома. Очевидно, любезная маман и дорогой отец выбрали эту спальню из-за нежелания часто видеться с родственником, и именно поэтому Роуз тянулась к дяде. Они были чем-то похожи: оба чуть отстраненные, но существующие на достаточной дистанции, чтобы зваться близкими родственниками. Именно к Берти она бежала, разбив коленку, не получив нужной доли беспокойства и нежности от отца. Она много интересного узнавала именно от дяди, каждый раз удивляясь тому, сколько он знает и ни разу не повторяется в своих рассказах. Она могла свободно приходить к нему просто чтобы посмотреть на то, как он работает. Так повелось давно, и девочка не думала, обременяла ли она своей привязанностью Катберта, или нет.
Заветная дверь перед ней. Примроуз, чуть помедлив, заносит руку, чтобы нарушить тишину тремя короткими стуками. Не дождавшись ответа, она толкнула дверь.
— Можно войти? — в проеме показывается взволнованная мордашка девочки.

Интересно, а кем бы выросли Вы в семье, где из поколения в поколение передается мудрость: "Детей должно быть не видно и не слышно!", которую неустанно повторяет потрет Элизабет Бёрк эдак века с семнадцатого. В таком ключе, казалось бы, воспитывается каждое чадо в этой семье, так что неудивительно, что Примроуз впитала в себя это высказывание, противоречащее известной английской пословице. Разум предков был зашорен этой и похожими истинами, и сейчас они старались утрамбовать это как в маленькую головку Прим, так и в умы ее подрастающих родственников, которым не повезло родиться именно в этой семье. С пеленок родители рассказывали ей о великой прародительнице и о том, что никогда, ни при каких обстоятельствах нельзя выказывать эмоций, что это столь же губительно, как вложить врагу в руки флакончик яда и рассказать, где стоит любимая чашка. Под такими лозунгами протекало все детство Роуз, и она научилась утаивать мысли, быть тише воды, ниже травы, чтобы ее "было не видно и не слышно".
Но разве не сложно для маленького ребенка жить в напряжении, храня все переживания внутри и старательно подавляя, погребая все эмоции под ворохом поддельных и постепенно забывая о них. Рано или поздно что-то да всплывет наружу, поэтому сейчас Прим никак не могла спрятать своего волнения перед отъездом.
Наряду с тем, как должны вести себя дети, ей вдалбливали непреложные истины вроде "Магглов и грязнокровок нужно забивать, подобно скоту".
— Запомни, малышка, лучшего в жизни могут добиться только слизеринцы. Чем, как ты думаешь, могут похвастаться другие? Гриффиндорцы — слабоумием и отвагой, рейвенкловцы — чванливостью и фанаберией, а хаффлпаффцы — простодушием и глупостью. Не этого ты желаешь, так ведь? И только Слизерин — это традиции, сила и амбиции. Запомни это, милая, на всю жизнь.
И как после таких слов не бояться разочаровать семью, поступив не на тот факультет? Что после этого будет? Что они сделают? Отрекутся от дочери, лишат наследства, выгонят из дома, отдадут гарпиям на съедение? На душе скреблись кошки, а мелкие страхи роем пронырливых ос копошились в голове Роуз, не давая покоя, мешая уснуть и взять себя в руки перед завтрашним днем. И эти же страхи привели ее к двери спальни Катберта.
— Берти... — насупившаяся девочка подняла на дядю грустный взгляд. Как-то так повелось, что она отбросила это фамильярное "дядя", называя Уэллса просто по имени. Почему-то это казалось ей куда роднее, — что папа с мамой сделают, если я вдруг не поступлю на Слизерин? Или окажусь на Хаффлпаффе? Они от меня откажутся, да?
Она смотрела побитым котенком, который сам не понимал, за что его ударили и в чем он провинился. С Катбертом она могла не притворяться, не прятаться в скорлупу, боясь, что кто-то раскусит всю ее маленькую сущность, разрушит так старательно возводимые стены.
Может быть, когда-то ее это и погубит.

Наверное, самым большим для нее авторитетом являлся отец. Отчаянно боясь разочаровать его, Роуз постигала все начальные знания, что давали ей гувернеры, старалась оправдать надежды, возложенные на нее, как на единственного ребенка, но сейчас от нее не зависело ровным счетом ничего, и это заставляло ее чувствовать себя беспомощной. Страх пасть в глазах родных оказался одним из самых сильных, и наверняка будет таким еще долгие годы. Девочка сама усложняла себе ситуацию, придумывая разные ужасы и кары, которые могли бы ее постигнуть, разочаруй она семью. Когда есть такое воображение, никакого волшебства не нужно.
— Что же тогда будет?