Беллатрикс

Сладкий запах роз щекочет ноздри, заставляя с отвращением морщиться - розы пахнут сладковатой гнилью. Это запах разлагающейся плоти, запах отвратительной смерти, потерявшей былое величие и таинство, потерявшей упоительную эйфорию власти над чужими судьбами. Это запах плесени, так обильно и похотливо произраставшей на влажных каменных стенах темницы. Этот запах уже не выветрится, как не выветрится чад и угар нежелания воспринимать действительность и видеть, что розы пахнут падалью.
Беллатрикс всё равно - ей давно уже всё равно, чем живут эти букашки под ногами, копошащиеся в чужих трупах, скорбящие и завывающие над тем, что до этого коптило небо без всякого на то права. Ей плевать на всех - на соратников, на семью, которая оказалась слишком слабой. Кровь таки была водицей, кровь не дурманила как вино, она рассеялась предрассветным туманом, когда дело зашло чуть дальше, чем просто красивые слова. На деле оказались такими же червями, но копающимися в королевском навозе. Белла ненавидела свою семью, она больше не была Блэк, она никогда не будет уже Блэк, а выродившийся род и сгинул, протух, потух и пропал, осталась только Цисси - хрупкий лунный цветочек, который тоже давно уже носит иную фамилию. Видимо, только в этом противоядие от тлена.
По прожилкам листьев разбегается сеточка тлена, по прожилкам течет кровь. Красная, сладкая, густая - кровь должна быть только настоящей, кровь должна быть кристально-чистой, без примесей и заразы магглолюбства. Белле иногда хотелось вскрыть вены Андромеде, посмотреть, что же там течет, какую заразу она подхватила, как она могла предать, как она могла бросить свою старшую сестру? Это виновата Друэлла, она виновата. Это виновата Вальбурга, слишком любовавшаяся собой и своими амбициями. Это они не уследили, не заметили, как вместо крови в жилах их детей стала течь подкрашенная водица. И всё ещё хотелось вскрыть вены: сестре и себе, сравнить, понять. Она была уверена, что ощутила бы разницу во вкусе, в запахе, так должно было быть.
Где-то завывал ветер, сливаясь в единый бесовский хохот с протяжными стонами дементоров. Беллатрикс ощущала лишь запах роз. Розы пахли гнилью.
И весь этот мир, он весь был гнилью. Только Лорд. Только он был правдой. Огненной правдой, он был символом свободы и жизни, был символом вселенной. Он дал ей возможность стать самой собой, избавиться от душных салонных кресел и бестолковых дам, он дал ей право на чужие жизни. И она упивалась этим правом, не считаясь со стонами тех, по чьим телам она шла. Упавший никогда не встанет, не поднимется, он станет падалью, которую обглодают твари, не способные самостоятельно убивать, лишь наживающиеся на чужой славной охоте.
Это была славная, добрая охота. Дикая охота. Их боялись, их ненавидели, а им было всё равно.
А потом всё пропало. Эйфории больше не стало. Остался запах упадка, которым пропитались волосы, спутанные до колтунов, кожа, на которой грязь вырисовывала диковинные ритуальные узоры, пропиталось сердце, клокочущее ненавистью к тем, кто так легко ушел в тень, скрылся в мутной воде. Она презирала всех, кто был способен отречься от Лорда. Она готова была выдрать им сердца. Она бы выдрала своё сердце, если бы это помогло и вернуло Лорда прямо сейчас. Сейчас! Ей всё нужно было сейчас, она ненавидела ждать, но именно этим она и занималась, упиваясь запахом гнили. Лучше сгнить, чем превратиться в падальщиков.
Белла проводит кончиком языка по руке: от сгиба локтя до кончиков пальцев, ощущая горьковатый привкус сажи. Губы расплываются в полубезумной улыбке человека, переступившего все мыслимые и немыслимые запреты, попробовавшего жизнь и смерть на вкус, любовь и ненависть. Любовь сгнила, ненависть настоялась до терпкого вина, скорее похожего на добрый яд.
Она идет по пустому залу неровной вихляющей походкой, щурясь и откидывая со лба гриву кудрявых волос. Ей очень хочется пить. А пьет она только чужие слёзы и кровь. Вокруг туман, а ей смешно, потому что неизведанное больше не кажется ей таинством, лишь неудачной шуткой.
Она запрокидывает голову в диком хохоте, когда осознает, что снова находится в Хогвартсе - вшивая продажная школа, прогнившая от фундамента до шпилей астрономической башни.
- Посмотрите, кто же здесь? - Она передразнивает чей-то голос, криво усмехаясь. Но тут же нехорошее предчувствие пробивается через пелену жажды - этот голос ей знаком. Женщина наклоняет голову, распахивая глаза, вскидывая брови в недоумении и легком разочаровании - над этим человеком поиздеваться не получится. Правда этого человека она менее всего хотела видеть. Разве что Андромеду она ещё с большей болью встретила бы, но той можно хотя бы вспороть вены и посмотреть, течет там кровь или же вода. - Ещё Блэк? Блэки нас предали!
Она взвизгивает, а потом губы расплываются в самодовольной улыбке - это особый сорт пыток рассказывать самой себе, что жизнь, о которой ты так мечтала, несколько не случилась. Совсем не об Азкабане когда-то мечтала Белла, она мечтала быть воином, а не падалью. Из неё упорно пытались сделать падаль. Неоткуда было напиться, а водица всё ещё считалась кровью.

Алиса

Девушки очень предсказуемые создания, особенно когда влюблены. Каждый, кто знал Алису, лишь недоуменно качал головой, когда на вопрос о том, какой путь в жизни она выбрала, девушка отводила глаза и пожимала плечами. Вряд ли кто-то верил, что этот человек может так наплевательски относиться к выбору будущей профессии, кто угодно, но не Шафик, всегда отлившаяся подозрительной для Гриффиндора аккуратностью. Преподаватели и знакомые считали, что выбор уже сделан, но Алиса просто боится сглазить, что хочет всех удивить по факту, не разбрасываясь направо и налево радужными мечтами, а она не мешала людям верить в то, во что они хотели верить, потому как иначе бы ее ждали серьезные неприятности.
На самом деле Алиса Шафик уже на пятом курсе знала, каким путем она пойдет дальше, потому как путь для себя выбрал Фрэнк. Его выбор заставил задуматься и попробовать здраво оценить ситуацию - ждать любимого человека с работы, всякий раз боясь, что он не вернется, терзаясь неизвестностью, или встать с ним рядом? Нет уж, она не может просто сидеть и бездействовать! Нетушки! Для нее выбор был непростым, но очевидным, проявившим в спокойной девочке с книгами гриффиндорский запал и желание вляпаться в неприятности.
Другое дело, что понятный и разумный для нее вариант, вряд ли вызвал бы восторг у родственников, а уж у Фрэнка то точно волосы бы встали дыбом сразу. Одним словом, любое неосторожное слово стоило бы девушки если не карьеры аврора, туда еще пройти надо, то загубленных нервов и долгих душещипательных разговоров про эгоизм и безответственность. Так что преподаватели, считавшие, что Шафик определилась, но молчит, были правы.
Было сложно, когда Фрэнк напрямую спросил о том, куда она хочет пойти после учебы. Врать было невозможно, но и сказать правду нельзя. Какое счастье, что парень сам же и пришел на помощь, того не подозревая, предположив, что из Алисы бы вышел отличный колдомедик. Улыбки и обещания подумать над этим вариантом было достаточно, чтобы он сам себя убедил в правильности своего предположения. Алисе было немного совестно, но она честно еще раз подумала о предложенном варианте, представила доставленного после дежурства Лонгботтома, едва ли не по-маггловски перекрестилась и продолжила молчаливо и упорно готовиться. Два года они так и жили в дипломатических недоговорках Алисы, рассказах про стажировку Фрэнка, серьезных взглядах старших Шафиков и, похоже, все понимающей, но тоже молчаливых улыбках Августы.
Наконец, с выпускными экзаменами было покончено, Хогвартс-экспресс последний раз забирал галдящую толпу бывших студентов. Было как-то торжественно, чуть грустно и весело одновременно - впереди была целая жизнь, настоящая жизнь, без пересдач и подстраховок учителей, без домашних заданий, но с постоянными уроками без каникул. На следующий же день после возвращения в поместье Шафиков, Алиса ранним утром кралась в совятню, чтобы отправить документы в Министерство Магии с просьбой зачислить на стажировку в Аврорат. Она волновалась, волновались родители, внезапно проявившие деликатность и решившие ничего не спрашивать - дочь скажет сама.
И вот сегодня, наконец-то, прилетел филин с письмом. Министерская печать.
- Алиса, ты подала документы в Министерство Магии? - Покосилась на метнувшуюся через кресла и диваны к птице дочь Аурелия. Отложила все дела. Из кабинета появился отец, застывая в дверном проеме. Все ждали. - Ну?
- Меня приняли! Приняли! - Алиса скакала по гостиной, размахивая письмом и голося от радости. Наконец, Аурелия изловчалась и отобрала у проскакавшей с гиканьем мимо дочери письмо. - Приняли!
-... в Аврорат?.. - В комнате повисла тишина. Где-то упал стул. - Алиса?..
- Ага! Мампап! В аврорат! Пойду напишу Фрэнку! - Не дожидаясь начала грозы девушка проскакала мимо матери, отбирая обратно письмо, чмокнула в щеку, увернулась от недоуменного отца и взлетела в свою комнату. - В аврорат!
Эхом донеслось до переглядывающихся мистера и миссис Шафик.
- О Мерлин... - Аурелия ушла в оранжерею переваривать новость и восстанавливать душевное равновесие.

- Мам, я открою! - Алиса с нехарактерной для нее в обычное время суетливостью сбежала по ступенькам, когда по дому разнесся стук в дверь. Так же, не останавливаясь, рывком распахнув дверь, бросилась на шею Лонгботтому. - Фрэнк! Мне пришел ответ!

Кеннадия Нотт

Все люди счастливы. Они стремятся убедить всех и каждого, что они счастливы, они демонстрируют своё невероятное счастье каждому, кто попадется на глаза. Но им плевать. Все счастливы, но никто не счастлив, все лишь изображают свою дикую звериную радость, стремятся похвастаться ей. Но всем плевать. Все шагают строем, ровным таким, нога в ногу, улыбка в оскал - все счастливы, всем плевать. И на того, кто из этого строя выбивается тоже плевать, но он раздражает. Он показывает скрытый нарыв, всю сущность гнили, хранящуюся внутри счастливого и улыбающегося общества. И их изгоняют, продолжая скалиться друг другу, потому как иначе это выражение никак не назвать. Все счастливы, до одурения счастливы, как набор оловянных солдатиков - один к одному.
- Тильда, - Кеннет чуть раскачивается на стуле, продолжая смотреть на девушку, видеть и не видеть её одновременно. Смысл вопросов не прорывается сквозь пелену, застревает где-то в горле чужеродными словами. А слова враги, слова нельзя выпускать, ведь так можно выпустить в мир заразу, которая так крепко поразила её саму. Она обнимает себя руками, чуть наклоняясь вперёд и немигающим взглядом упираясь в светлое пятно, которым она видит Гвинет. - Тиль-да. Тильда, - Голос изломанный, напоминающий тембром маленькую девочку, но так неподходящий взрослой женщине. Что она слышит, произнося имя новой незнакомой знакомой? Она по-птичьи склоняет голову, продолжает смотреть мутными и безумными глазами, она прислушивается. - Тильда! - Она смеется, смех падает вниз, скатываясь каплями по испорченной дорогой мантии. Она снова с удивлением прислушивается к чему-то, одной ей известному. Тииииииль, - Жалобно зовёт Кенна, а из глаз текут слёзы, как будто бы дождь теперь шел из её души. - Да? - Она разрывала имя, давая ответ на вопрос, не давая ответа ни на один вопрос. - Тильда, - Она радостно соединила слоги, захлопала в ладоши, заливисто рассмеялась. Какое славное звенящее имя, как здорово его произносить нараспев, как здорово его отчеканивать, словно бы бусинки, капельки воды или звон серебряного колокольчика. - Устала, - Благосклонно соглашается женщина, начиная сильнее раскачиваться и чуть подвывать, едва уловимо для человеческого уха, но ощутимо, ощутимо до дрожи, до спазмов мышц. - Тильда! - Она отпрянула, когда увидела новую девушку, увидела какие-то плошки, закрыла лицо руками, продолжая в ладони причитать. - Тильда-Тильда-Тильда! - А потом лишь снова начала раскачиваться. Замерла, как будто бы прислушиваясь, но ничего не происходило, никто её не бил, всё ещё рядом она ощущала что-то другое, совершенно непохожее на неё. И демоны в душе начали трусливо биться в своей неповторимой истерике, не желая ни с кем делиться своей лакомой добычей. - Жарко! - Внезапно низким голосом закричала Кеннет, отпрянув от чашки, как будто бы её пытались отравить, замахала руками, открещиваясь от причастности к чему-либо. Её колотил озноб, но она называла это жарой. Где была зима, там было вечное пекло, где было жарко, там неизменно чудилась стужа. - Тиииииль-да? - Она посмотрела снова на девушку. Она её не видела, она ещё ощущала, ощущала чем-то светлым, чем-то невероятно тёплым и добрым. И имя такое звонкое, такое чудное - она доверчиво протянула руки, как ребёнок, которому пообещали конфетку, взяла чашку, отхлебнула, а потом закашлялась, резко замотав головой. Слезы лились из глаз - ребёнка обидели, вместо конфетки дали микстуру, она лишь жалобно всхлипывала, роняя чашку и закрывая руками лицо. - Тиль-Тиль-Тильда...
Она снова начала раскачиваться, обняв плечи руками, бубня под нос бесконечное количество раз звонкое и чудное имя, продолжая дрожать от холода. А мокрая мантия липла к плечам, панцирем сковывала, врастала в кожу - это ощущение привело женщину в полнейший ужас. Она скребла по себе ногтями, пытаясь содрать то, что её душило, что загоняло в новый живой склеп, в могилу. Могила из платья, платье из могилы - всё тлен, всё прах. Её колотило.
В нашем мире все стараются выглядеть такими счастливыми...

Одри

Плачь, плачь, флейта, в моих руках
О тех, кто ушёл в туман, без права вернуться.
Да будет их дорога светла и легка,
Пусть жизнь через тысячу лет им позволит проснуться...

Глуп тот, кто недооценивает музыку. Глуп тот, кто смеется над единственной магией, не требующей сложных заученных форм, не спрашивающей возраст, национальность и чистоту крови. Она властвует над всеми, над всеми и каждым. Музыка может излечить, а может заставить страдать, страдать так, как заставят лишь самые изощренные пытки. Казалось бы, что в этих семи нотах? Разве возможно сотворить из этого и яд, и противоядие? Но эта магия никогда не раскроет своих секретов, она древнее человека.
Одри уже давно не управляет флейтов, давно уже флейта управляет француженкой, насмехаясь и над Пожирателями, и над бедной девушкой. Звуки томные, звуки рваные, будто бы кошки скребут когтями стекло. И каждая нота западает глубоко в душу, каждая будоражит, заставляет содрогнуться и ощутить свою ничтожность перед этим огромным миром. Кажется, что музыка шепчет на ушко: "Эй ты, человек, смертный, скажи, человечишка, разве же можешь ты тягаться со вселенной? Разве ты способен на что-то, кроме как на то, чтобы умереть?" Музыка не ласкает слух, музыка заставляет мечтать оглохнуть, оглохнуть и ослепнуть, лишь бы избавиться от наваждения. А кошмар для каждого свой, кошмары ведь так изощрены.
Одри вскакивает с коленей - перед ней огонь. Она кружится, пытаясь осмотреться, но видит лишь кольцо из огня, она не ощущает даже, что продолжает подчиняться флейте и жертвовать собственное дыхание проклятому артефакту. Она видит лишь сплошную стену огня, она мечется, желая вырваться, но стоит подобраться поближе, стоит найти прогалину, брешь в кольце, как там ярче вспыхивает пламя. Страх, невероятный, почти что животный, который испытывает каждый, кто оказывается заперт стихией, страх толкает её вперёд, заставляет сделать отчаянный шаг в огонь... Чтобы через секунду отпрянуть, дрожа от ужаса, благоговейно склоняя голову и не смея спорить с показавшимся на краю западни человеком. Отец потрясает крупным, с мужскую ладонь, дубовым крестом, грубым и плохо выточенным, но от того внушающим ещё больший трепет, заставляя дочь вернуться на костер. И ей кажется, что она слышит его голос, слышит его срывающийся голос, видит пену гнева у губ - ведьме место в огне, ведьме место в аду. И она покорно возвращается в ад, роняя крупные горькие слёзы. Слезы стекают по щекам, оставляя красные следы на щеках, но не достигая даже подбородка - замерзая.
А флейта продолжает насмехаться, продолжает свою бесовщину, заставляет слушаться, слушаться и жертву, и её палачей. Флейта визжит от восторга, будто бы у неё есть своё мнение, свой разум, звуки так далеки от красоты, но, кажется, они входят под кожу, впиваются иглами в сердце, они не дадут пройти мимо, они не выпустят тех, кто оказался рядом. Флейта издевается, внезапно переходя с одной тональности на другую - разве же Одри заставляет своим дыханием появиться эти звуки? О нет, она бы и рада прекратить, но того не хочет артефакт, разозлившийся на людей. Кто тот гений, что создал музыкальный инструмент?
Одри плачет, пытаясь что-то бормотать, но дыхания не хватает и на слова, и на флейту, музыка забирает всё, оставляя девушке самые крохи. Огонь вокруг полыхает, огонь всё ближе и ближе, Дюваль уже знает, что бесполезно бежать, потому как ведьме место на костре. Зачем бежать? Флейта отнимает волю, порабощает, заставляя поверить лишь в худшее, поднимая из глубины души самые сокровенные мысли и страхи. Убежать, убежать бы отсюда! Бросить дудку и бежать, бежать, пока есть силы, пусть их и сейчас нет. Бежать домой, бежать в ателье, потому что мистера Твилфитта не может коснуться магия эмоций, ведь правда, он ведь защитит?
И флейта даст ответ - рядом с отцом появится высокий джентльмен, одетый по последней моде, как всегда педантично аккуратный, он смотрит на отчаяние Одри, он просто стоит и смотрит... И вместе с этим скучающе-ленивым взглядом умирает надежда на помощь, что кто-то спасет, что кто-то поможет...
Злится флейта, больно бьет по ушам музыка, заставляет смертных преклонить колени перед самой древней магией. Щеки уже все красные, а на них, словно хрусталь, застывшие на морозе слёзы...
Господи, неужели ведьме и правда место на костре?..